Собрав созвездие, нельзя было не отметить разительного сходства кучки с одной знакомой. Пришлось запечатлеть в дигитальной памяти. И позвонить самой, дабы немедленно явилась дивиться чуду. После ее убытия профиль сохранил: мало ли. Следующим утром, забыв, прошел по нему тапочком. Теперь получился другой знакомый. Пока подгонял стеклянные штришки под полный портрет, сбежал кофе. Прибежав к нему и, налив останки в рюмку, схватил хронически лежащий там томик Кавафиса, чье стихотворение забыл выучить. Вернее, выучил, но забыл. Рюмка лопнула. Уже с месяц полуоткрытый Кавафис лежит там: "Пока молю или мелю кофе, буду заучивать по стишку. Месяц - тридцать стихотворений в кармане памяти". Вот сейчас и выучу. Но упомянутая Кавафисом голова Помпея на кровавом блюде напомнила о трагически забытой рыбьей голове. Может, ее еще можно спасти. Бросил Кавафиса и добыл голову из-под холодильных глыб, в связи с чем вспомнился Бердяев, которого обещал дать духовному сантехнику. Срочно, с джезвой в руке (там еще было) пошел к книжному шкафу, где книги лежат, стоят и полусидят в три ряда. У одних людей книги едут в роскошных спальных вагонах, у меня - в набитых теплушках. Что оставалось в памяти от Бердяева, кроме слова самопознание? Розыск последнего с листанием чего ни попадя привел к открытию: а Тургенев-то не так уж и плох! Но и не особо хорош. Звонок сантехника испугал, и, чтобы не плеснуть кофе в Тургенева, схватился за шкаф. В результате несколько книг под руководством Фуко бросились с верхней полки прямо на меня, выбили из рук кофе и таки облили им Тургенева. И тапочек. Сколько там еще взаимной ненависти на полках? От Тургенева сантехник отказался, а от кофе нет, но пока я снова искал Бердяева, кофе снова убежал. Проводив сантехника, я вдруг точно вспомнил, где Бердяев - в другом шкафу. И пока сантехник недалеко ушел, я побежал к тому шкафу, но по дороге наступил босой ногой на портрет знакомого. Обработав рану, инсталляцию все же решил не убирать, ибо предвкушал восторг знакомого. Ведь это как бы его портрет, сделанный самой стихией. Или Богом. Правда, сходства уже не было, но его можно было реставрировать. По памяти.
Кучка синего стекла - это все-таки предмет. А любой предмет глядится незыблемым. Мол, всегда тут лежал и лежать буду. Особенно тот, который узурпировал место. Так что тронуть предмет не на своем месте - очень трудно. При этом основная масса предметов прячется. Или нагло лежат на виду, лезут под ноги, но исчезают в момент нужности. Я обвел квартиру любящим взором: в ней стояла фальшивая прибранность. Наведенная вчера в приступе ярости. Джомолунгмы книг, распластанные одежки, полупустая - уже полгода - бутылка, какой-то балахон на балконе, упавшая семь месяцев назад открытка, жирная пыль на телеэкране, гнусная белая папка в углу, море забытых неотложных бумаг - всё, так долго пытающее взор эстета, искоренено. В ящички, шкафчики, полочки, старозаветные антресоли. Распихано. Заткнуто. За этим буржуазным лоском, за этой патриархальной тишиной, если копнуть, притаился хаос. Любой порядок тут - временный. Предметы того и глядишь прыснут со смеху. И, схватившись за животы, примутся бросаться на пол. Ссохшееся озерцо кофе, стеклянное созвездьице и мокрый лежачий Тургенев уже начали дело восстановления великого хаоса. Так победим. Кавафис должен быть разрушен.
