Обрядившись в кои-то веки в костюм, я вышел из дому на воскресный променад, и наткнулся на оцепенелую тишину. Ее нарушал лишь еле слышный шорох. Иной раз такое шипенье издает дождь, словно идущий нелегально. Но дождя не было. Ближайшая большая улица оказалась неожиданно пустой. Оцеплена? Я вышел на середину дороги и посмотрел на восток, в сторону океана, туда, где терялся ее исток, но увидал лишь синевато-свинцовую пустоту. И ни единого автомобиля. Даже полиции. Белесое небо струило на асфальт свой молочный свет. Серая кожа зданий казалась еще серее. Ничего и никого, и только у самого горизонта нечто темнело. Оттуда и доносился шорох. Или шарканье. Или шелест. Мимо пронесся мальчишка с воплем: «Идут!»
Темноватость густела. Нарастал и шепот, будто прогнанный через мегафон. Еще пара мальчишек пробежала вперед. Они явно что-то знали. По их лицам можно было сказать, что происходит или произошло что-то ужасное. Но что мы называем ужасным? И возможно ли еще что-то ужаснее того, что мы знаем? С четверть часа я шел настречу чему-то неизвестному и явно опасному, пока меня не осенило, что мудрее было бы шагать в обратную сторону. А лучше - бежать. Что, если там чума? Но постыдное любопытство превозмогает страх. К тому же эта обратная сторона не выглядела безопаснее.
Насколько же масштабное событие происходило вдалеке, и надвигалось оттуда на нас, что даже полиция ретировалась?
Небо делалось все ярче, горизонт чернел. Хотя это был не горизонт: некое движение, шевеление уже, кажется, проявлялось в двадцати-тридцати кварталах.
И тут я повел себя как мальчишка: не вынеся неизвестности, побежал. К несчастью, вперед. Вначале нужно понять, с чем именно ты столкнулся, а потом размышлять о реакции. А что, если я опоздаю, и тем самым потеряю свой шанс? Может, там раздают что-нибудь, к примеру, вторую жизнь, и потому весь мегаполис сгрудился у одного окошка. Да и мальчишки не дураки. Надо бы их спросить.
Догнать их я не сумел, к тому же наступил на кошку. Точнее, она сама налетела на мои ноги. Не успел я подивиться (ведь кошки мастера увиливаний), как она, царапаясь паническими когтями, взбежала по мне, и с плеча сиганула вниз. Едва я оглянулся, как на меня налетела другая кошка, потом собака. Тут я узрел, что сотни кошек, белок, собак, опоссумов, койотов несутся навстречу и разбегаются по примыкающим улочкам. Мелькнула заемная мысль: звери первыми чуят беду. Не поднялось ли цунами и не несется ли чудовище в сторону города? Или всплыл, как медуза, раскаленный гриб? Лава? Падение неба? Бред, детский бред, да и мальчишки ж кричали, что кто-то идет. Или что-то.
Бежать уже не было сил, да и глуповато бы выглядел, окажись там реальная опасность. Тут пошел, наконец, желанный дождь, который бы многое объяснил, но приглядевшись, я увидел, что вместо капель в воздухе роятся черные лепестки сажи. Степенно пройдя пару кварталов, я расслышал и увидел то, что притворялось дождем. Как и некоторые из мальчишек, я прирос к стене: в уши ворвался многотысячный топот, в глаза вползала бескрайняя, похожая на сель, толпа.
Ни один из идущих не покидал границ дороги. Толпа, заполонив дорогу, текла мимо нас. Мальчишки вылупили глаза, я же первым пришел в себя. Люди идут по дороге. Вероятно, у них демонстрация. Или забытый мной праздник, когда я в последний раз заглядывал в календарь?
Говоря это себе, я лгал. Люди не несли никаких знамен и плакатов. Да и лица у них были спокойны. Всем им было присуще какое-то общее свойство, но я никак не мог его ухватить. Не долго думая, я пошел рядом с ними. Что-то пока мешало мне влиться в их ряды, и я двигался по тротуару. В расчете подслушать беседы. Они не молчали. Напротив, почти все перешептывались между собой. Бормотали. Не этот ли массовый шепот я и принял за метафору бедствия? Когда сотни тысяч людей одновременно шепчутся, это слышно за многие мили. И шум ливня отсюда. И шипенье. Так или иначе, но я не мог различить ни слова.
С чего перепугались мальчишки? Воистину, ни одна стихия не страшит людей так, как люди. В какой-то момент мне стало казаться, что идущие и были стихией. Эти стальные лица. И ни одно из них не повернулось в мою сторону. Никто не глянул и краем глаза. Но невнимание толпы к твоей персоне и не должно удивлять. Любое уличное шествие считает себя выше простых прохожих. Люди вечно стремятся попасть в число избранных, пусть даже оно будет огромным.
Всмотревшись, я чуть не задохнулся от озарения. Я понял, какое свойство роднило шествующих. Оно было более, чем обыденным. Каждый из них нес чемоданчик. Ничего ужасающего в таком чемоданчике нет, кроме того, что он одинаков у всех. Эта деталь была первой в ряду необъяснимости происходящего. Вторая бросалась в глаза: все они были одеты в слишком серьезные для толпы костюмы. Все, включая детей. Третья: они не открывали ртов.
Мальчишки, очнувшись, снова меня опередили. С тем же пылом они бежали теперь параллельно толпе. Каждый со своим чемоданом, видимо, краденым. Ни один из них не реагировал на мои вопросы, пока я не схватил ближайшего за руку. Чтобы избавиться от меня, он, поморщившись от моей речи, все же снизошел до ответа: «Сжигают старое кладбище». «А где полиция?» - пробубнил я, словно махровый обыватель. Мальчишка высвободил руку, поплевал на нее, обтер об штаны и, взглянув на меня оценивающе, процедил: «А где ваш чемодан?»
2002
