Ничего. Еще более точный рецепт: ничего без мелочи. Пара китайских чаев с сыром отшельников не в счет. Голод, как и свет, история, радио или сердечные влечения, носит волнообразную природу. Носит гордо, как несут наказание. Тело волнуется: раз. Оно успокоилось: два. Наши корпускулярные, прошу простить за тавтологию, тельца являют собой бурное море. Сознание же – словно брошенный корабль, плывущий к смерти, которая то отодвинется, став почти недоступной, то неприятно приблизится. В зависимости, сказал бы Рабле, от ветров. Но шутки в сторону, когда речь о весе.
Есть внутри некая аскетическая готовность. И когда перестаешь "принимать пищу", т.е. поддерживать с ней жаркие отношения, готовность включается. Тело приходит к выводу, что ты попал в переделку. Ты стал вдруг кочевником (думает оно) и пересекаешь пустыню, или подобно легендарному Славе Курилову, спрыгнул с советского теплохода и в одиночку переплываешь океан. Здесь главное не терять цель. Она и останавливает яростные цунами голода. Эти татарские набеги страсти. Эту слепую стихию. Где-то у Ницше (словно он – неведомая картографам земля) сказано: если есть зачем, терпимо любое как. Цель – лучшая из больших иллюзий, ибо укрощает мелкие страсти.
Еще приметил, что тело в грош не ставит прямой речи, предпочитая метафоры. Если вы хотите нарастить волосы на макушке, то, слушая Баха, следует видеть, как кантата рождает леса, вьющиеся, спутанные, дикие, расползается лианами, мхом, араукарией, богунвилией, жасмином, винной пальмой, папоротником, как музыка буквально свивается в кольца волос. Не буквально? Тем лучше. Если же голодаете: как пресловутое сосущее чувство жадно, алчно, в виде голодных солдат, накидывается на тайные ресторации вашего брюшка, и, пируя там жирной, пышной, роскошной пищей, служит вам верой и правдой.
