Нынче писатели читают читателей. Подсчитывал ли кто-нибудь, сколько сотен миллионов пишущих живет сегодня? Но речь о других экзотических свойствах эпохи. Что оставит наше "стремительное", т.е. несущееся, грохочущее время? Какую память о себе? Что разглядят далекие археологи в джомолунгме мусора, которую мы великодушно завещаем грядущим (если им посчастливится быть) поколениям? Как пишет Артур Эванс в своей книге о Крите: "Уже в античности Крит считался землею древних преданий". А также лжецов и пиратов. И ссылается на разрисованную чашу 5 в. до н.э: Тезей сражается с Минотавром.
Если история ничего не предпримет, от нас останутся не жалкие черепки, руины и свитки, но вавилонская башня. Квадриллионы книг и квинтиллионы газет, септиллионы фильмов, октиллионы теленовостей, нониллионы записанных песен, не говоря о дециллионах youtubes, эмэйл, радиопередач, сайтов и прочем необузданном творчестве народных армад. Сохранись хоть ничтожная, тысячная часть этой громады, и девятый вал культурных ценностей нашей древности будет таков, что грядущий археолог в нем просто утопнет. Менее всего приходится ожидать с его стороны святого инстинкта исследователя: трепета перед мертвой культурой, благоговения перед сентенциями эпических предков, преклонения перед величием их свершений и доблестью духа. Если культурный слой норовит достичь шеи исследователя, это подталкивает последнего к думам не столько о хранении былого, сколько о самосохранении живущего. Полагаю, нас вежливо уничтожат. Оставив лишь черепки, руины, кучку картин, Венецию, стопку книг и, быть может, шахризябскую вазу моей самаркандской бабушки.
Умозрительная позиция грядущего археолога – единственный путь выжить сейчас, не подставляя шею под нашу стремительную, как гильотина, древность.
