– Известно, что он, живя в Вешенской, отказывался от встреч с писателями, искавшими с ним контакта. Если же эти встречи случались, он не проявлял себя как писатель, был, что называется, «закрыт». Это пытались объяснить высокомерием «живого классика».
– Это не высокомерие. Ему действительно нечего было сказать. Например, он встречался со Стейнбеком. Встреча состоялась без переводчика. Стейнбек не знал русского языка, Михаил Александрович, вдобавок к незнанию русского, не знал и английского. Они сидели за столом. Выпили около трех бутылок водки, расстались довольные друг другом.
via
pionyМолча выпить. Чисто писательское. Разговор Пруста с Джойсом также не отличался бездонностью, как и разговор с Джойсом Набокова. Как-то полистывал биографию предпоследнего, и, помнится (или кажется, что помнится), что он не выносил литературных бесед, предпочитая потолковать с парикмахером. В то время как другой известный автор в ответ на вопрос парикмахера: "Как будем стричь?" бессмертно ответил: "Молча".
Одно из отличий автора "Улисса" от Михаила Александровича: он написал свой роман самостоятельно. Но мы не об этом, а о случающемся контрасте между пишущей и "реальной" личностью. В кавычках, поскольку реальность в случае пишущего - как раз писания. Во всяком случае они реальнее, чем его глазки, красноватый нос или брюшко, не говоря о психоаналитических органах. Хотя! Одна из нынешних литературных знаменитостей (известная, в частности, заимствованьями), лауреат премий, по слухам, промахивается мимо унитаза при отправлении. Характеризует ли это знаменитость как личность? На мой взгляд, да. И тут я смело иду на противоречие.
И все же читаемый глазами текст отчего-то вызывает больше доверия, нежели устное словотворчество пишущего (телефонные подписи под коллективным бессознательным не в счет). Правда, тотальное устное молчание - это уж слишком. Тут исихастом нужно быть. Приезжает один монах к другому, посидели молча, попили чаю часа два, да и уехал.
Встречал я пишущих, разительно отличающихся от образа, который складывается в свете или, конечно, мраке их текстов (отчасти и сам таков - все более разительно отличаюсь и все чаще смотрю в светящуюся точку на бокале, таинственно шевеля губами). Одно из объяснений: иной пишущий считает и устное слово публикацией. Что-то вроде самиздата. И оттого с невыносимой мукой его выдавливает. И сразу берет обратно - подредактировать. Подредактирует, потом еще, а там и вовсе от старого слова откажется, чтобы выдавить из себя новое. Вот почему читать иных - такое наслаждение, а их же слушать - лучше умереть. Не говоря о том, что тембр бывает неприятно дребезжащим, голос евнухоидным, интонация - напыщенной.
Когда же бедолагу начинают править окружающие... скажем, глумливо переспрашивать, гулко повторив последнее слово (не понимая, что речь - лишь вечный черновик, в котором нет последних вариантов), то самиздат прекращается, а весь тираж арестовывается. Во всем же остальном пишущий ничем не отличается от прочих жабернодышащих. Написать незаунывно не получилось, как-нибудь расскажу о трудностях речи устно. Эксплуатируя низкие частоты для имитации глубин.
А пока еще один, почти трагический отрывок из того же интервью:
– Василий Шукшин с ним встречался, как бы пытался перенять эстафету у народного писателя и нобелевского лауреата. Что из этого вышло?
– Если воспоминания достоверны, Шукшин был в ужасе. Он шел к великому писателю, а увидел перед собой обыкновенного деревенского пьяницу. Который к тому же еще и дурак. Последнее задело Шукшина, он пытался найти объяснение: был талант и исчез, сломался человек.
В век искусства симуляции искусства (а плагиат - полноправный вид этого храброго творчества) Михаил Александрович стал предтечей мусорных куч в музеях. По сути он концептуалист. Надо бы почитать, наконец, "Тихий Дон" Севского и сравнить с "оригиналом". Уф-уф. Лучше бы я промолчал сегодня. Бывают все же критические дни. Но написанного не воротишь. Вечер памяти Пьера Менара прошу считать открытым.
А вы любите авторское чтение?
