Но вернемся к русским. Тут же ринулся навстречу местный-местный художник с роскошью общения. Когда-то я неосторожно сравнил его лицо с гамлетовским. С тех пор расплачиваюсь. Он принял мой негритянский пиджак местного пошива за Гурмани (так условно назовем забытую фамилию). Потом накинулся другой, то ли магнат, то ли бандит. С объятиями.
Бандиты, кстати, начали принимать за своего - я все не мог понять причин. И вдруг: браслет. Ну конечно! С тех пор как я ношу цирконевый браслет. Цирконий (не римский стоик?) якобы лечит от бессонницы. Но кто ж со стороны-то угадает, что это лечебное оборудование? Мачо - он мачо и есть. Бандиты всех стран обожают греметь железом. На груди, горле, запястьях, пальцах. То ли оно символизирует оружие, то ли реликт украденных цепей, то ли (самое вероятное) вообще ничего не означает. К тому же на мне случились черная с завязкой на груди рубашка и черный пиджак. И темные очки (других нет). Я лично нахожу в себе сходство с молодым Делоном, но бандитам, видать, чуть больше напоминаю убийц-кубинцев из "Лица со шрамом". Еще их привлекает низкий голос (как женщин, к слову). И директоров крупных заводов. По мнению этих трех категорий, низкий голос есть признак надежности. Потом еще какие-то люди неслись по встречной полосе, и от кого-то вовремя отшатывался. Являя черную, анонимную спину.
Я был единственный, кто осматривал живопись. И опоздал на главное: вручение Андреем Вознесенским Шарон (у) Стоун медали за вклад в тоску по мировой культуре. Шарон и Стоун? Стоун и культура? Две вещи несовместные. Но именно Вознесенский меня парализовал. Его я ранее видел только в телевизоре ("Политехни-и-и-и-и-и-и-ческий", - читал он в шейном галстучке, или шарфичке, или как зовется неснимаемая поэтическая удавка?), а тут впервые - в метре и живьем. Боже мой, боже мой. Он же глубокий и больной старик. Будто надувная голливудская кукла. Двигался в пространстве с нескрываемым трудом. И жалость меня обуяла. И невидная миру слеза кристаллизовалась по эту сторону темных стекол. Не от доброты, а от ужаса времени. Которое никого и т.д. Не важно, какой ты поэт. Все мы живем в медленных Помпеях. И с каждым часом превращаемся в руины. В пепел. Неспешно. Тихо. Не оттого ли этот застывший столь привлекателен? - иллюзией нашей собственной неуязвимости? Такой вот малоожидаемый перформанс. И расхотелось произносить слова.
"А почему ты не умыкаешь московских юных ланей? - снова вторгся в очки нетрезвый и неприятно оживленный художник.
- Языковой барьер.
- О, понимаю, - с внезапным состраданием сказал он и похлопал по Гурмани,- а ведь и с местными барьер.
Я недоверчиво посмотрел ему в глаза, ибо никогда не подозревал там разумной жизни. Быть может, зря. Но было поздно. Он уже рассказывал о себе. Прощай, фестиваль.
